Белая королева - Страница 128

128

Остаток ночи он провел не в молитвах и не в рыданиях, а за письменным столом. В последние часы своей жизни Энтони был не искателем приключений, не рыцарем и даже не чьим-то братом или дядей. Он был поэтом. Когда мне принесли его прощальные стихи, я поняла: под конец, в те последние мгновения, когда он уже чувствовал на своем лице дыхание смерти и гибель всех своих надежд, он знал: все это лишь суета. Честолюбие, власть, даже королевский трон, так дорого стоивший нашей семье, — все это совершенно бессмысленно. Но умер Энтони, отнюдь не испытывая горечи от осознания бессмысленности сущего, а улыбаясь: он улыбался, оглядываясь на безумие человеческое, на свое собственное безумие.

Вот что написал Энтони в ту ночь:

Предаваясь размышленьям —
Грустным, милые друзья,
Понимаю с удивленьем
Всю непрочность бытия.
Мир вращается так быстро,
Мчит Фортуны колесо,
Я ж, ему сопротивляясь,
Даже с места не сошел.

Я тонул в своих обидах,
Я надежду потерял,
Света белого не видел
И никак не ожидал,
Пребывая в исступленье,
К смерти чувствуя стремленье,
Что меня спасет лишь этот
Танца бешеный накал.

Все мне кажется, ей-богу,
Что я связан чувством долга,
И мне следует, наверно,
В жизни всем довольным быть.
Но не слеп я — вижу все же:
Мне Фортуна корчит рожи,
И мои благие планы
Расплываются туманом.

Эти слова Энтони написал уже на рассвете. Потом его вывели на воздух и обезглавили по приказу герцога Ричарда Глостера, нашего нового лорда-протектора, который был теперь в ответе и за мою безопасность, и за безопасность моих детей, и, прежде всего, за безопасность и будущее моего сына, принца Эдуарда, истинного и полноправного короля Англии.

Я не раз перечитывала потом стихотворение Энтони, и, пожалуй, мне больше всего нравились последние строки: «Мне Фортуна корчит рожи, и мои благие планы расплываются туманом». Да, Фортуна этим летом явно повернулась к нам, Риверсам, задом; это Энтони верно подметил.

А мне теперь нужно было учиться жить без него.

Что-то переменилось в моих взаимоотношениях с Елизаветой. Моя девочка, наш с Эдуардом первый ребенок… Как внезапно она стала взрослой и отдалилась от меня. Та девочка, которая верила, что я знаю все на свете и всем на свете распоряжаюсь, превратилась вдруг в молодую женщину, недавно потерявшую отца и сомневающуюся в действиях своей матери. Елизавета считала, что я неправа, заставляя всех по-прежнему сидеть в убежище. Она винила меня в смерти Энтони и в том — хоть ни разу не намекнула на это, — что я оказалась не способна спасти ее брата Эдуарда и отослала в чужие края маленького беззащитного Ричарда, которого увезли куда-то на лодке по серой сумеречной реке.

Елизавета сомневалась, что я сумела обеспечить Ричарду достаточно надежное пристанище во Фландрии, сомневалась и в том, что наша затея с пажом-подменышем окажется удачной. Она понимала: раз уж я согласилась послать этого лжепринца в Тауэр, в компанию к Эдуарду, значит, я отнюдь не уверена, что сумею благополучно вызволить оттуда нашего мальчика. Елизавета также не питала никаких надежд на восстание, которое готовил мой сын Томас Грей. Ей казалось, что никто и никогда не вызволит нас из этой крипты.

После того утра, когда мы с ней вместе слушали пение реки, а уже в полдень получили известие о казни Энтони Вудвилла и Ричарда Грея, Елизавета полностью утратила веру в правоту моих суждений. Хотя она больше не повторяла тех страшных слов о проклятии, лежащем на нашей семье, но ее странно потемневшие глаза и чрезвычайно бледное лицо являлись доказательством того, что ее постоянно преследуют кошмары. Господь свидетель: я никогда ничего дурного о ней не сказала; думаю, не нашлось бы человека, способного пожелать Елизавете зла и уж тем более проклинать ее, эту чудесную золотоволосую девушку. Однако в последнее время Елизавета действительно выглядела так, будто кто-то оставил у нее на лбу страшную черную метку, словно в преддверии тяжкой судьбы.

Когда доктор Льюис снова навестил нас, я попросила его осмотреть Елизавету, сомневаясь, здорова ли она. К этому времени она почти не ела и была смертельно бледной.

— Ей необходима свобода, — только и промолвил доктор, закончив осмотр. — Говорю это вам как врач и ваш союзник, которым, надеюсь, в ближайшем времени стану. Вашим детям, да и вам, ваша милость, нельзя больше здесь оставаться. Вам всем необходим свежий воздух, возможность радоваться солнечному свету, теплым летним денькам. У вашей дочери хрупкое сложение — ей нужны физические упражнения, прогулки и много солнца. Ей необходимо общество других людей. Она же молодая женщина, ей бы следовало танцевать, принимать ухаживания поклонников, строить планы на будущее, мечтать о замужестве, а не прятаться здесь, вечно боясь смерти.

— Я получила приглашение короля. Он выражает горячее желание поселить меня и девочек на все лето в моем загородном поместье. И обещает отпустить туда обоих принцев.

Я заставила себя произнести слово «король», хотя Ричард, разумеется, не имел на это никакого права; даже водруженная ему на голову корона и священное миро, которым он был помазан, не способны были сделать его королем: он оставался предателем и ренегатом.

— И вы поедете?

Доктор Льюис с явным напряжением ждал моего ответа. Он даже чуть подался вперед.

— Сначала, разумеется, должны быть выпущены на свободу и доставлены ко мне мои сыновья, иначе у меня не будет никаких гарантий безопасности ни для моих дочерей, ни для меня самой. Хотя Ричард вроде бы обещает вернуть мне моих мальчиков.

128